Кто виноват и что делать? О психологической помощи вернувшимся с фронта

Почти два года мобилизованные и контрактники - в зоне боевых действий, многие погибли, но многие получили ранения и смогли вернуться домой. Но покинуть фронт мобилизованные в настоящий момент могут только по двум основаниям: смерть или по состоянию здоровья. А это означает, те кто остались живы и здоровы, наши ребята уже полтора года оторваны от семей и каждый день рисуют своими жизнями. Чтобы заменить их на фронте уже сейчас необходимо мобилизовать 300-500 тысяч человек. Мы приводим яркий рассказ о трудностях войны от мобилизованного в октябре 2022 Владимира Таланова из Москвы. Владимир – до сих пор продолжает службу. Поняв из этого текста, с какими трудностями фронтовой жизни сталкиваются мобилизованные, каждый читатель должен задуматься: что можно сделать для организации психологической помощи вернувшимся со Специальной военной операции бойцов. В тексте автора внесены коррективы относительно информации о потерях, чтобы не нарушать законодательство Российской Федерации:

« 28 октября мне на работу прислали мобилизационное предписание. До этого у нас уже уезжали парни — немолодые, и их быстро возвращали по состоянию здоровья. Я тоже думал, что сразу вернусь, и ничего страшного не будет. Но в итоге медкомиссию нам не проводили — сразу стали оформлять, я пытался получить «негодность», но вариантов уже не было. Я участник второй чеченской кампании, говорил, что у меня травмы, но они вцепились в наличие опыта и уже не отпускали. Сначала нас отправили на полигон в Рощинский, под Самарой. Подготовки почти никакой не было, скорее видимость учений. Бегали, учились штурмовать, но в реальном бою бегать с автоматом против снарядов и ракет — это самоубийство. Мы отходили на занятия месяц. Среди нас было много тех, кто никогда не служил, — они снимали людей даже с учета в наркологии и забирали. Всего в полку было только 15 процентов с боевым опытом.

После последнего экзамена сказали, что повезут нас в Ростов, а под утро мы оказались в Луганской области. Часть парней начали спрыгивать с поезда, когда узнали. Нас там продержали, а потом увезли под Меловое. Там к нам приезжали так называемые покупатели — они хотели, чтобы мы шли в артиллерию, еще куда-то. Командир не хотел нас отдавать, сказал, что мы нужны полным полком, но в итоге одну роту отдали в «Шторм». Я туда не попал, но они были потом вместе с нами под Белогоровкой — в ходе штурма от них осталось /удалено редакцией/ человек из 100. Под Белогоровкой с нами был командир полка, который хотел нас вытащить на передислокацию, но ему сказали, что если он не прекратит попытки, то пойдет вместе с нами — в мясной штурм. Ребята идти не хотели, бунтовали: каждую неделю шли 200-е и 300-е, хотя тогда нас еще не кидали на штурм — мы копали блиндажи, делали укрепления, и так до июля.

А потом, когда «Вагнер» оставил Бахмут, нас перекинули туда. Говорили сначала, что повезут в Луганск, а на самом деле высадили в посадке недалеко от Бахмута. Собрали команду, объяснили все на пальцах, не говоря даже, куда мы идем и зачем, карты тоже не выдали. Объявили, что мы все приписаны к 83-й десантно штурмовой бригаде, и закинули под Клещеевку. Нас привезли в сумерках. Часа через три начались обстрелы. Был приказ заходить на позиции, но мы уже на тот момент слышали стрельбу — до нас рота ушла. Мы поняли, что зайти не сможем, а потом уже прилетало регулярно. В первый раз, когда нас начали обстреливать, окопов не было, только деревья, бугорки, и мы за ними прятались. А под утро, когда все стихло, начался новый обстрел. И из первой роты, которая была ближе к украинцам, уже послышались крики: «Помогите!», «Триста!». Кого-то вытащили, но тут — обстрел уже по дороге. Расслабляться нельзя.

Там была разбитая деревня, между подразделениями связи никакой не было — что могут китайские Baofeng'и, купленные у албанцев? Либо тебя накроют, либо ты передашь все хохлам, они же слушают радиоэфир. Провиант из-за постоянных обстрелов не подвозили, а на человека — четыре рожка, и так мы пытались удержать позиции. Украинцы видят, как мы заходим, и начинается обстрел. Изначально ты выдвигаешься по открытой местности, где тебе нужно еще 500 метров пройти по полю — под небом, которое контролируется ВСУ, — ты идешь, как живая мишень. Человек тридцать из-за увиденного пошли в отказ, сказали: «Мы не пойдем на мясо». После нас завели еще одну роту, хотя видели, что творится. Следующие пять суток мы выводили ребят из Клещеевки — кто мог на своих ногах передвигаться, тех и вытаскивали. Был приказ от командования, чтобы нас не вывозили: когда мы обращались к водителям, нам говорили, что нас запрещено вывозить, то есть нас приговорили оставаться там.

Кого успевали вытаскивать, тащили пешком до Зайцево четыре-пять километров, медиков не было, где-то была эвакуационная группа, но где — непонятно. Остальные, кого не признали двухсотыми, — без вести пропавшие. «Шторм Z» был рядом с нами — по ним танк отработал, ребята там потом притащили оттуда чью то ногу, чтобы можно было опознать человека по ДНК. Наш лейтенант зачем-то эту ногу упаковал в мешок и заставлял нас собой её таскать. /удалено редакцией/ было все покрыто. Трупный яд выделялся на солнце. В посадках было /удалено редакцией/ двухсотых, в том числе ребят в бинтах, то есть они трехсотыми были, но эвакуация не успела, и двухсотыми стали, и никто их не вытаскивал. Трупы и в окопах бывали, в наскоро построенных блиндажах — залезаешь, а там труп уже сидит — человек от ранений умер.

У меня в роте еще были те, кто Чечню прошли, так они говорят: «Слушай, я не трус, но такого не ожидал». Один пацан, который без ног остался, чтобы его ребята не вытаскивали, гранатой себя подорвал. Это нормально? Ни одна психика такого не выдержит. Чтобы справится с увиденным, многие пацаны пили — в 20 километрах от места дислокации был магазин, туда ездили на УАЗике и покупали водку. За это время ребята напивались до чертиков. Мне было сложнее — я не пил и перемалывал все в себе.

Когда мы уже вышли оттуда, в посадку, никто не ожидал, что мы живыми выйдем. Но самое тяжелое, когда нас после первой задачи спустя трое суток сразу отправили на вторую — заводили вглубь посадки ночью. Сначала 20 человек, потом еще, и это увидели ВСУ с дронов. И минут через двадцать начался обстрел, сразу крики, ребята по 20-23 года в окопе — разом: кому в голову, кому в живот. Один из наших увидел их и аж в обморок упал. А помочь ты ничем не можешь — тебя обстреливают. Тащить раненого — бесполезно: четыре человека и раненый — это мишень. Первые дни мы питались старыми запасами, которые нашли, немного спали. Просыпаешься от обстрела, глаза открыл — вроде живой. Уснул и не знаешь, проснешься завтра или нет.

Командование — /удалено редакцией/. Последний раз, когда они пытались посчитать, сколько людей осталось на позициях, погиб начальник батальона, а вообще командиров у нас после первого раза уже не осталось. Остались только мобилизованные офицеры — они учились где-то на военной кафедре и никакого боевого опыта не имели. Когда мы вышли оттуда, стали звонить адвокатам, разбираться, почему нас кинули. Нас еще и за это невзлюбили. Привезли в посадку, где мы были до отправки, туда приехал какой-то генерал — после этого и амуниция появилась, и питание горячее подвезли, чтобы задобрить нас и снова отправить. А через месяц уже стали и дезертировать с поля боя. К нам приезжали товарищи из «добрых услуг» — угрожали семьям, звонили. Кого-то сажали — суток семь продержат и отпускают. Или в комендатуре местной, или в яме, в подвале. Сначала запугивали и не кормили, а потом начали /удалено редакцией/.

Чтобы не идти на очередной штурм, я вскрыл себе вены. Какой смысл идти, чтобы тело не нашли, матери не отправили, а так хоть тело привезли бы. Но меня спасли: отправили в госпиталь — он был в десяти минутах езды оттуда, потом в доме дней десять продержали. Приезжал какой-то начальник, говорил со мной, а затем меня посадили в камеру на семь суток. Старшина должен был приносить еду, но никто ничего не приносил. Еду можно было купить через охранников. Я добился, чтобы меня отправили в психологическую клинику, и оттуда уже ушел. Они дали эвакуационный лист, потом сказали, что эвакуации не будет, — сам поеду. И я уехал. После меня еще двое человек сбежало. Когда я сбежал, стал ходить по врачам, но в госпитале меня послали — сказали, что документы неправильно заполнены. Я стал искать других врачей, адвокатов — думал перейти на альтернативную службу, но вскоре понял, что решить невозможно, пришлось вернуться в зону СВО. В штурмы меня не отправляют, командиры знают, что не пойду – лучше вены себе вскрою. Работаю в снабжении. Буду здесь до конца /удалено редакцией/.»

Можно предположить, что не каждый, но каждый второй прошедший через подобное по возвращении со Специальной военной операции столкнется с различными типами психических расстройств. У наших военных врачей есть сильная научно обоснованная база, теоретическая модель – наработки отечественных психологов еще со времен СССР – военные, послевоенные экспериментальные данные, которую можно интегрировать в практическую деятельность. Чтобы снизить процент будущих жертв среди гражданских и помочь ветеранам СВО справиться с ПТСР и другими психологическими последствиями войны, необходимо уже сейчас разворачивать масштабную систему психологической помощи бывшим военнослужащим. Исследования людей с ПТСР говорят о том, что ярче всего дезадаптация проявляется у тех, чьи изначальные установки и привычная картина мира были особенно травмированы, разрушены. Например, иллюзия собственного бессмертия, простого мира (что мир построен по таким-то правилам и все в нем понятно), картина справедливого мира. На войне именно эти базовые установки разрушаются, и те, для кого они много значили, наиболее сильно подвержены разрушению и дальнейшей дезадаптации, вплоть до клинических проявлений, в том числе – уничтожение себя (суицид) или уничтожение окружающих (убийства).